Это уже больше походит на членовредительство.
КриссКрис.
Крис идет по коридору.
Когда кожа весь день вбирает в себя тепло солнца, отдает она его очень неохотно, очень медленно.
Когда кожа весь день горит прозрачной рисовой бумагой,
когда кожа весь день — тонкий раскаленный сатин,
когда пряди вьются от соли в ветре и желчи в мыслях,
когда тебе кажется, что температура под сорок, и так кружится голова, — ты перестаешь адекватно воспринимать реальность. Сны еще больше выбивают почву из-под ног.
Сон.
Не взять за руку, — почему? Можно же было раньше! — но и не дождаться, пока твою руку — попросят взять — попробуют взять — отберут и не подумают отдавать обратно. Неверный лёд, колкий снег, белые ресницы — не оступиться бы, — предложил локоть, но вместо — придержать одной ладонью — хватаешься двумя, почти судорожно цепляешься, почти обнимаешь истерически. Так и идёте.
Над заснеженным переходом — лица друзей, — вы друг друга заметили, но быстро уходите. А на другой день — Знаешь, видела тебя вчера... с ним, — и взгляд такой понимающий, — даже в зимнем сне кожа начинает гореть.
Просыпаешься.
Распластываешься в душном воздухе над жгущими простынями и дышишь, дышишь, словно не сон — воспоминание, которое надо удержать и не упустить.
Крис распахивает дверь в номер.
— Блять.
Говорят, что, когда у тебя слишком высокая температура, ты начинаешь бредить.
Говорят, что, когда в пустыне слишком высокая температура, появляются миражи.
Поздравляю, твоя голова — пустыня.
Даррен Крисс, этот твой личный кудрявый пиздец, стоит у тебя в комнате прямо у окна — секунды три, не больше, — и растворяется — растворяется! — прямо в воздухе твоей комнаты!
Крис опускается на диван и прижимает остывающие ладони к обжигающим щекам.
Он даже еще чувствует этот странный дарреновский запах — да еще фиг бы знал, что это такое — не духи и не шампунь, а... фиг бы знал! — и вот здесь ты уже точно бредишь.
Всю следующую неделю Крис врывается в комнату, осторожно заглядывает в комнату, заскакивает в комнату, тихо заходит в комнату, пока в один день не заползает туда, еле живой, с температурой под сорок и по-настоящему горящей кожей.
Просто внутреннее иногда становится внешним.
И когда наконец выныриваешь из уже еле тлеющего сатина постели и тела — осознаешь, что был здесь кто-то, кто выслушивал твой болезненный бред и укладывал снова на подушки, — и это был даже не мираж, чему ты безмерно удивлен, — а кто-то даже и живой, — и этот запах...
Крис поднимается на локтях, — он чувствует себя лучше.
Когда ты так долго вбираешь в себя солнце другого человека, то горишь по нему и после заката, и лишь когда ты снова входишь в палящие лучи, под кожей перестаёт жечь.
